Отправлено 28 Декабрь 2008 - 16:02
Привожу выдержки из статей Бориса Казанцева. Они касаются истории жизни одной из участниц конвоя БД-5. Копии статей, имеющиеся у меня не идеальны, поэтому, если будет такая возможность, то прошу дополнить и исправить нижприведённые тексты.
Прошлась война по переулочку…
Борис Казанцев
Газета «Правда Севера», 08 мая 2001 г.
Этот кусочек Поморской, между Обводным каналом и проспектом Советских космонавтов, и полвека да даже, верно и век назад был точно таким же, как и сегодня. Правда, теперь снесено с полдюжины вконец обветшавших домишек. Однако дома тут стоят столь тесно и столь они невелики, что потери почти не видно. Да еще с тех давних лет деревянную дорогу из досок, положенных почему-то не вдоль, а поперек, сменил асфальт. Обычные архангельские мосточки, впрочем, остались. Осталась и тишина.
В давние годы ту тишину нарушал разве что грохот досок под колесами полуторки. Или гремела телега городского золотаря, тащившегося за Обводный – на городскую свалку.
Сегодняшний житель города вряд ли представит район за Обводным, где теперь понатыканы современные многоэтажки, стоит на огромной городской свалке. Вошедший в магазин «Богатырь» тоже едва ли представит – на этом месте в годы войны стояла одна из зенитных батарей, оборонявших город.
Я же об этом не только знаю. Помню! Потому что все четыре военных года и еще четыре после, жило наше небольшое семейство в одном из тех, просевших в землю почти по самые окна, снесенных теперь домишек (Поморская, 79). И смею утверждать, что если, война прошлась по судьбе человека даже в его нежном возрасте, то след оставляла неизгладимый. Оставила навсегда в памяти и огромные черные тарелки громкоговорителей, на которые смотрели с тоской и надеждой, когда они передавали сводки «От советского Информбюро». И наискосок оклеенные бумажными лентами стекла окон. И едкий вкус картофельной кожуры и тюленьего сала, которое иногда ели сырым, лишь обмакнув в щепотку дефицитной соли... Память о войне по-своему определяла круг жизненных ценностей…
В те давние военные годы,. прижавшись лицом к стеклу окна, выходившего на Поморскую, я мог бы разглядеть ещё один домишко (Поморская, 60); ныне снесенный. В нем жила Галя-Ермолина, погибшая 12 августа 1944 года на пароходе «Марина Раскова». Десятка три лет назад Галина сестра передала мне ее дневник.
Восемнадцатилетняя девчонка, в военные годы выучившаяся на судовую радистку, заносила в те пухлые тетради, датированные 43-м годом, и будничное (учеба на курсах, работа на причалах Мурманска при разгрузке союзнических караванов), и сокровенное: была и тогда большая и светлая любовь. Избранником вот этой обычной архангельской девчонки с бровями вразлёт был четвёртый штурман «Марины Расковой» Николай Боганов. Вместе они и погибли в ту страшную августовскую ночь. Как и сотни полярников, членов их семей, детей, бывших на судне. Недалеко от острова Белый в Карском море «Марина», как запросто и ласково свой пароход Галя, попала в перекрестье перископа фашистской субмарины.
Дважды я рассказывал в наших архангельских газетах о Гале Ермолиной…
За ту погибшую весну.
Борис Казанцев
Газета «Правда Севера», 20 апреля 1995 г.
В давние годы у меня в руках оказались даже не письма, а дневник Гали Ермолиной – две толстые тетрадки с пожелтевшей от времени бумагой, плотно исписанные карандашом и разноцветными чернилами. Тетради пронумерованы – № 2 и № 3. Значит, был и № 1, видимо, безвозвратно утраченный. Был, верно, и № 4, ушедший вместе с Галей в пучину Карского моря. А вот в этих двух – год ее жизни с 4 мая сорок третьего по 6 мая сорок четвёртого, описанный, правда, со значительными перерывами.
Перебираю эти страницы, и приходит мне в голову: одно дело – с интересом читать чужие письма-дневники, другое – писать о них, если рассказываешь о человеке, называя его подлинными именем и фамилию… (текста далее нет – граница копии публикации).
Меня назначили «месте с Шурой Шумиловой на п/х «Марина Раскова». Говорят, что это большой английский (переданный нам. — Б. К.) пароход. Какая радость, что я попала на п/х, а не на берег! Но как-то страшновато подумать о начале работы. Как-то встретят там? Да еще страшновато, что направили нас одних без настоящего радиста. И только подумать: меня – радистом! Вся связь этого п/х на моей ответственности! А я ни разу даже не бывала на большом судне. Хорошо бы все прошло удачно, и я бы оправдала возложенную на меня ответственность. Еду в Молотовск в понедельник. Счастливого пути мне, ни пуха, ни пера! Этого я желаю себе и всем нашим радистам, окончившим вместе со мной курсы...»
Сегодня в наше достаточно циничное время такая вот восторженность, доброжелательность к друзьям и к просто окружающим людям, рассуждения о чувстве ответственности воспринимаются многими лишь со скептической усмешкой. А ведь это было сутью помыслов людей тех лихих лет!
Галина учеба на курсах радистов, а еще раньше – курсы ПВХО и работа в каком-то из архангельских госпиталей остались, видимо, в тетради № 1. Вторая же тетрадь вобрала в себя еще до того восторга от назначения на «большой пароход» и прозу работы по десятку часов в день в подсобном хозяйстве (было и тогда такое) пароходства, от которой – мозоли на руках. Да, пока что от обычной лопаты, а не от телеграфного ключа. Ранним утречком на допотопном, но памятном всем архангелогородцам пароходике «Москва» – за Двину, затем дежурка до Исакогорки – нередко «зайцем»... (троеточие в статье, это не окончание цитаты).
Эта тетрадь вобрала Галину белую зависть к подругам: те определились на плавающие суда, на зимовки, а ее «Марина» стоит в Молотовске, потом перешла в Архангельск – вот и все плавание. «А так хотелось бы перейти на плавающее судно!» — записывает она 29 июля. После той записи – перерыв на три месяца.
Ее час, когда она по-настоящему «оморячилась», пришел лишь 9 октября. И узнал я об этом не из её дневника, а попались на глаза строчки из книги «Краснознаменный Северный флот». «9 октября 1943 г. из Архангельска на Новую Землю вышел конвой в составе транспорта «Марина Раскова» и эскадренных миноносцев «Гремящий» и «Громкий»... Транспорту предстояло доставить в губу Белушью теплую одежду, продовольствие, оборудование для базы и топливо. В пути корабли попали в сильный шторм. Крен достигал 50 градусов. До Белушьей оставалось миль 150, когда на транспорте сорвало руль и судно лишилось управления. Восемь часов почти нечеловеческих усилий потребовалось экипажам транспорта и «Гремящего», чтобы завести буксир. Но он не выдержал могучих рывков и вскоре лопнул. Опытный моряк А. И. Гурин (командир конвоя – Б. К.) приказал удлинить буксир, использовав якорные цепи транспорта и эсминца. Это и обеспечило успешную буксировку. На пятые сутки похода «Гремящий» привел транспорт в губу Белушья...»
Галя же вернулась к своим записям лишь 22 октября. Где и отмечает просто, что «стала «Марина» плавающим судном». И еще ее замечание: «Обратный рейс подействовал на меня больше. Несколько раз меня…. (текста далее нет – граница копии публикации)
…Затрудняюсь сказать, распространялось ли это и на суда транспортного флота, но не могу удержаться от улыбки, прочитав вот это «травило» или «алюминaтор». А как не улыбнуться, читая и о девичьих сомнениях – отрезать или не отрезать косы? Или вот еще терзания — катастрофически быстро становится толстушкой, а за усыпавшие лицо веснушки прозвали Галю на судне так: Конопатый Пятница.
Но, не скрывая, полностью доверяет она страницам своего дневника свою первую весну. И вот война – не война, а жизнь, молодость берут свое. Своему избраннику, четвертому штурману «Марины Расковой» Николаю Баганову посвящает Галя самые пылкие строки дневника и даже стихи. Их, написанные с пренебрежением ко всем правилам стихосложения, не стану приводить, чтобы не вызвать возможных насмешек знатоков: не для них писалось... (троеточие в статье, это не окончание цитаты).
Это была большая, сильная и безрассудная (впрочем, бывает ли она рассудочной?) любовь. И чистая! Тут сразу всплывает в моей памяти чеховская строчка из «Дамы с собачкой»: «В рассказах о нечистоте местных нравов много неправды... такие рассказы в большинстве сочиняются; людьми, которые сами бы охотно грешили, если б умели...» Также и с россказнями о нравах моряков.
Но ведь в таких вот дневниках обнаженность человеческих поступков и чувств всегда искренни и предельны. И на этих пожелтевших страницах вовсе не бесполые и безгрешные ангелы в обязательной тогда форме моряка. Ах, какой красивый отлуп получил от Гали один из них, уверовавший в свою неотразимость! Фамилию этого «большого шалуна» не привожу: известная, хотя и… (текста далее нет – граница копии публикации).
…нятъ таких строчек бесхитростной девичьей исповеди: «Я ложусь рядом с ним думаю, что Коля ничего не позволит плохого. Для этого придёт время. Я его не 6оюсь. Он нежно обнимает меня и часто целует. Вспоминаем нашу встречу, как ходили в кино, театр, сидели в каюте и рубке, слушая радио... Так в разговоре проходит почти вся ночь...»
Это перед прощанием в Мурманске, куда оба в числе других были командированы в зиму 1943–44-го на разгрузку приходивших из-за океана транспортов – работа иногда по шестнадцать часов в сутки. Николая отозвали в Архангельск на месяц раньше. «А мы, бедные радисты, – делает запись в дневнике Галя, – остаемся пока здесь, но ничего – скоро и мы поедем. Будем ждать до победы. Разгрузим последний караван, дождемся еще и награды». Победа казалась ей уже столь близкой... (троеточие в статье, это не окончание цитаты).
Это была не первая их разлука. Отзывали Николая с «Марины» еще и раньше – на «Вятку». Уходил он полное опасностей море, и может быть, сознание того, что кто-то ждет его там, в Архангельске, притупляло то чувство опасности. Но в своем последнем рейсе они были вместе... (троеточие в статье, это не окончание цитаты).
Снова раскрываю страницы сборника о Северном флоте. «8 августа из Архангельска на Диксон выше; конвой «БД-5» в составе транспорта «Марина Раскова» и тральщиков «Т-114» «Т-116», «Т-118». Первую часть пути он прошел благополучно... Вечером же 12 августа в Карском море борт транспорта взорвала акустическая торпеда. Командир конвоя организовал спасательные работы, не приняв меры к поиску подводных лодок, и не усилил противолодочного охранения. Все это привело к тяжелым последствиям. Фашистские подводники последовательно потопили тральщики «Т-118», «Т-114» и транспорт. Погиб и сам командир конвоя».
Очень уж сухие строки. Ну, во-первых, почему-то тяжелым потерям отнесены лишь корабли и транспорт а не то, что только на «Марине Расковой» было 354 пассажира – зимовщики военные, женщины, дети, да ещё экипаж, спаслось же в холодной воды не мёнеё половины. Во-вторых, легко сегодня рассуждать об организации противолодочного охранения. Но тогда фашисты применили новейшие акустические торпеды, и на кораблях охранения даже не сразу поняли, что это нападение подлодки, а не минное поде. Да и спасать людей надо было, что и делали корабли, невольно подставляя свои борта под удары вражеских торпед. И лишь «Т-116» (тот самый ТЩ-116) избежал трагической участи и позже свел счеты с фашистской субмариной. Но тогда, вряд ли его командир мог, приняв на борт около двух сотен спасавшихся, еще и «принять меры к поиску подводных лодок», Галина Ермолина была, видимо, на том из кораблей, что не избежал смертельного удар торпеды... (троеточие в статье, это не окончание цитаты).
А тот фашист у перископ субмарины был умел, беспощаден и торпед не жалел. Уже за полночь, когда на борту «Марины Расковой» оставалось лишь шесть человек, когда судно осело в воду по самые якорные клюзы, он выпустил по нему ещё две. Между первой и второй те шестеро еще успели спуститься в шлюпку и немного отойти от борта. Как и положено по морским законам, последним спускался в неё капитан Виктор Александрович Демидов. Среди них был и четвертый штурман Николай Баганов… (текста далее нет – граница копии публикации).
