Требли́нка (Treblinka) — два концентрационных лагеря: Треблинка-1 (так называемый «трудовой лагерь») и Треблинка-2 (лагерь смерти). Лагеря были организованы нацистами на территории оккупированной Польши недалеко от деревни Треблинка (воеводство Мазовецкое), расположенной в 80 км к северо-востоку от Варшавы. Лагерь смерти Треблинка-2 существовал с 22.07.1942 по октябрь 1943. По разным оценкам, всего в лагере было убито от 750 до 810 тысяч человек (большее число жертв было только в расположенном недалеко от польского города Освенцим лагере Аушвиц 2, самом известном теперь лагере смерти). Подавляющее большинство жертв (99,5 %) были евреями из Польши, около 2 тысяч — цыгане.
Беседа с последним живым узником концлагеря в Треблинке Самуэлем Вилленбергом (Samuel Willenberg) о жизни в аду, побеге и его первой поездке в Германию.
Их было несколько десятков. Они — свидетели самых страшных массовых убийств в новейшей истории. Семьдесят лет назад, в августе 1943 года, они организовали восстание там, откуда никто не выходил живым, — в нацистском концентрационном лагере в Треблинке на территории оккупированной Польши. Самуэль Вилленберг (Samuel Willenberg), сейчас ему 90 лет, был одним из них. Один из немногих узников, он выжил во время бунта и дождался окончания войны. Его рассказ и даже спустя столько лет прерывают слезы.
И хотя нам кто-то что-то заранее говорит, мы все равно не верим
Йозеф Паздерка: Как узник Треблинки Вы видели, как шли на смерть сотни тысяч людей. Можно ли вообще ужасы Треблинки описать словами и рассказать о них так, чтобы современный человек все понял?
Самуэль Вилленберг: Нельзя. Что выбрать? Людей, задыхающихся перед самой смертью? Трупы, горящие в огне? Людей, засыпанных песком? И из песка еще торчат их руки... Когда осенью 1942 года я приехал в Треблинку, нацисты засыпали место, которое называли лазаретом. Такое деревянное здание в лагере, похожее на медицинский объект. Над ним развевался флаг с красным крестом. Туда после транспортировки отправляли старых и больных. Чтобы они не мешали толпе, которую гнали в газовые камеры. Люди входили внутрь, в некое подобие приемной в больнице. Там было чисто. Теплые лавочки, обтянутые фетром. Люди рассказывали друг другу о своих болезнях. Им сказали, что скоро их осмотрит врач и надо снять одежду. И они раздевались и шли по коридору к пологому спуску, под которым была большая яма. Над ней стоял украинский надзиратель и стрелял в каждого, кто приходил. Тела, наваленные друг на друга, охрана потом сжигала.
Меня туда вскоре после приезда отправили с бумагами, взятыми из одежды вновь прибывших людей. Капо (привилегированный заключенный в концлагерях Третьего рейха, работавший на администрацию, — прим.пер.) сказал мне бросить бумаги в огонь и быстро вернуться. Я не подозревал, что происходит в лазарете. Я просто вошел в это деревянное здание и в конце коридора вдруг увидел весь этот ужас. На деревянном стуле сидела скучающие украинские охранники с ружьями. Перед ними — глубокая яма. В ней останки тел, которые еще не сожрал огонь, зажженный под ними. Останки мужчин, женщин и маленьких детей. Меня эта картина просто парализовала. Я слышал, как трещат горящие волосы и лопаются кости. В носу стоял едкий дым, на глазах наворачивались слезы... Как это описать и выразить? Есть вещи, которые я помню, но их не выразить словами.
— Что с человеком делают такие моменты?
— Я долго все это не мог осознать. Разум просто не мог это усвоить. Массовое истребление? Это же невозможно. Потом понимаешь, что ты в аду, в настоящем аду. И пытаешься выжить, и меньше думать. И когда уже кажется, что ты почти затвердел, что-то вновь тебя разбивает... Трудно об этом говорить. Вывеска концентрационного лагеря Треблинка
— Вы когда-нибудь думали о самоубийстве?
— Никогда. Я думал о побеге. Все время я думал только об этом. Не о тех, кто там останется. Все мы не слишком думали о других, хотя где-то внутри мы друг друга поддерживали.
— Откуда в таких условиях вообще берется сила жить дальше?
— Не знаю, я не думал об этом. Да и сегодня я не знаю, откуда во мне взялась сила на все. Я отвердел, хотя по ночам я часто плакал. После приезда я работал в лагерной бригаде, которая сортировала одежду поступивших людей. Часто она была еще теплой. Люди едва успевали раздеться и шли в газовые камеры. Однажды мне в руки попалось что-то знакомое. Коричневое детское пальтишко с ярко зеленой оторочкой на рукавах. Точно такой зеленой тканью моя мама надставляла пальтишко моей младшей сестры Тамары. Сложно было ошибиться. Рядом была юбка с цветами — моей старшей сестры Итты. Обе они пропали где-то в Ченстохове перед тем, как нас увезли. Я все надеялся, что они спаслись. Тогда я понял, что нет. Вспоминаю, как я держал эти вещи и сжимал губы от беспомощности и ненависти. Потом я вытер лицо. Оно было сухим. Я уже не мог даже плакать.
— Когда после войны Вы начали рассказывать об ужасах Треблинки, говорят, что никого это особенно не интересовало. Как в Польше, так и в Израиле.
— У людей были другие заботы. Некоторым полякам это, возможно, было не слишком выгодно. Когда мы в 1950 году приехали в Израиль, некоторые евреи, жившие там еще до войны, упрекали нас в том, что мы не воевали. А они — да. За Государство Израиль. Для них мы были трусами, которых, как овец, вели на смерть. Они вообще не понимали нашего положения. Один друг, с ним мы познакомились уже в Израиле, не хотел слышать о смерти своих родителей. Даже политикам, основателям Израиля в 1948 году, сначала Холокост был не выгоден. У них были свои герои, которые сражались за независимость.
— Как Вы на это реагировали?
— Я продолжал говорить о том, что пережил. Только меня никто не слушал. Мы сидели со знакомыми, и все повторялось по кругу: мы начинали говорить о погоде или еще о чем-то, а заканчивалось все Холокостом. И так до сих пор. Стоит заговорить о какой-то хорошей бутылке, и пошло — знаешь, тогда такую бутылку можно было продать, она спасла мне жизнь... Холокост глубоко в нас.
Читать далее: http://inosmi.ru/wor...l#ixzz3f7kWL0Mk Follow us: @inosmi on Twitter | InoSMI on Facebook