Михаил ЗАГОСКИН
ПЛЕН: НИ ШАГУ ВПЕРЕД!
Недавно умер Ханс Вильгельм Грош. Я знал его
десять лет. Это он однажды привез меня в Штукенброк. Ханс одного возраста с ветеранами войны, которых я встречаю в Доме офицеров в Петербурге. Он од-них лет и с моим отцом, тоже прошедшим всю войну. За эти десять лет я едва ли не каждый месяц был на похоронах ветеранов– так быстро уходят они из поля зрения. И мой отец уже с ними. Но на Гроша – особый акцент. Из
нескольких десятков моих тамошних знакомых это первая на моей памяти смерть немца-ветерана. О чем это говорит, додумывайте, пожалуйста, сами.
Грош был хорошим человеком и, наверное, хорошим немцем.
У него дома в Хорне немало книг о войне, толстых, с крупным шрифтом и большими цветными фотографиями. Но я ни разу не видел Гроша рассматривающим альбомы. У него много старой немецкой и советской военной хроники, одинаково лживой, как говорил Грош. Он крутил ее для меня, потом вдруг выключал монитор и замирал в кресле, как мне казалось, о чем-то думая. На самом деле таким способом он отсекал от себя все выходящее из
ряда вон, как бы контролируя кровяное давление. Да, он очень заботился о себе.
До плена он был радистом танка. Сдался в плен в Польше.
Отбывал срок под Ленинградом– в Зеленогорске, нынче это курорт. Вернувшись домой, большую часть жизни проработал страховым агентом. За хорошие деньги передал свой гешефт преемнику и занялся общественны-
ми делами и собой. Приезжал в Питер, искал женщину, с которой познакомился в плену и которую все еще помнил, но не нашел. Тогда мы и познакомились.
А уже через год Грош водил меня по своему маленькому респектабельному Хорну. Сам, уже далеко за семьдесят и всегда за рулем, возил по Северному Рейну и Вестфалии, наверное, самой богатой земле Германии. И в каждом доме, в каждом офисе, в каждую встречу Грош, словно заведенный, не переставал знакомить меня с бывшими военнопленными. И однажды привез в Штукенброк.
Там, как в кульминационной точке, на дорожках среди траурных плит я увидел вдруг всех тех немцев, с которыми встречался во время наших разъездов и интервью. И понял, что Ханс Грош
– еще и хороший режиссер.
Нет войны, как и медали, без оборотной стороны. И если на аверсе – победа, то на реверсе – обязательно поражение, а значит, смерть или плен. Так устроена любая война, и нет войны без медалей. В пер-
вые дни, недели и даже годы сражений Гитлер, всего на несколько недель опередивший с началом Сталина, едва ли не каждый бой заканчивал немецкой победой, трофеями и русскими пленными. Раненые, контуженные либо безоружные, очумевшие от внезапного нападения и огневой мощи, брошенные на произвол судьбы и врага и уже совершенно неспособные к сопротивлению в том смысле, в каком понимается военное сопротивление, русские солдаты, офицеры и даже генералы заполняли немецкие лагеря длявоеннопленных. Я слышал немало рассказов об этом из первых рук, причем как от победителей, так и побежденных, и не могу не верить им.
Даже апологеты блицкрига не ожидали такой лавины пленных.
И тогдашняя Германия, безусловно, не была готова да и не хотела принять их в своих лагерях. Отсюда – голод, холод, убийственный труд, жестокое наказание за любое неповиновение. Словом, худшая из тюрем со всеми ее законами, ставшая гигантской фабрикой по уничтожению людей, жизнь которых не защищалась
ни международным правом, ни национальной моралью.
Военнопленные первой половины войны лежат в Штукенброке или на другом таком же кладбище Германии. Их прах представляет здесь страну-победительницу. Те же, кто, пережив Штукенброк, возвратились в Россию,большей частью так и не вернулись в родной дом. Их транзитом
отправляли в лагеря и умертвляли там уже по своей собственной технологии – рукой «отца народов». Их ждала незавидная участь
людей, от которых Родина отказалась, даже не особенно вдаваясь в подробности происшедшего с ними несчастья. Родина назвала их предателями и дезертирами и потребовала расстреливать на месте. А если вызволяла изнемецких лагерей или из рук аме-
риканцев, то совсем не для того,чтобы вернуть семье и дому, а чтобы, как обещала, добить. И добивала. Сколько русских «штукенброков», не отмеченных ни крестом, ни звездой, ни венком, при-
бавились к немецким после войны? За Уралом, на Севере и в Сибири. Именно так действовал в отношении военнопленных при-
каз Ставки номер 270 от 16 августа 1941 года и приказ Иосифа Сталина, отказавшегося в свое время подписать международную конвенцию в Женеве, а тем самым взявшего на себя ответственностьза судьбу попавших в плен русских воинов. И действовал этот
приказ до самой смерти Сталина и даже дольше. А афганские и чеченские отголоски его слышны по сей день...
Советские военнопленные первой половины войны большей частью лежат в братских могилах. Не так давно в Штукенброке перезахоронены еще около ста русских солдат и офицеров. Но не в
братскую могилу, как для навек безымянных. Я видел камни на новых могилах с именами и фамилиями. Правда, некоторые из них
все же венчает до боли известная нам фамилия – Неизвестный.
Немцы, раскопавшие в полицейских архивах необходимые для освидетельствования документы,как сумели, восстановили имена.
Русские с этих документов не сняли тогда даже ксерокопию. Непопулярная у нас тема – военнопленные. И по сей день – недиссертабельная. И оттого, наверное,бывшие военнопленные, кто перетерпел немецкие лагеря и выдюжил в советских, доживают свой век тихо, не поднимая глаз, не подавая голоса. Они, по большому счету, так и не признаны ни государством, ни обществом, нибывшими товарищами по оружию. Словно Отечество не простило, что не выполнили они приказ умереть...
Военнопленных второй половины войны в основном представляют побежденные – немцы, румыны, итальянцы, японцы. Но главным образом немцы. Те из них, кто вернулся. Бывшие плен-
ные получили от государства по одной немецкой марке за каждый день плена, если вернулись до 1949 года, и по две марки, если
вернулись позднее. Каждый, кто мог работать, получил работу.
Принятый в Германии закон о военнопленных утвердил всех их в правах без всякой дискриминации. И никто из тех, кого я встречал в немецких союзах вернувшихся домой и военнопленных,не сказал мне, что государство в
долгу перед ним. А спрашивал об этом нарочно я многих.
И вот эти самые немцы, кто два-три, а кто десять лет скитавшиеся по русским лагерям, выжившие и вернувшиеся, каждый год встречаются у могил своих бывших врагов – солдат и офице-
ров армии, против которой они начали войну и проиграли.
Здесь, на кладбище нет места счетам и вражде. В этот час у надгробий они словно оглядываются назад, пристально всматриваясь вмогильные плиты,
как в зеркальные окна. Только им что-то видно сквозь годы. Только они понимают происшедшее. И нет в этот час
молчания принципиальной разницы между солдатами по разные стороны от кладбищенских надгробий, между теми, кто жив и кто
мертв. Линия фронта здесь недействительна.
Вот Курт Бирман, прошедший с боями Польш у ,Францию и Россию до Кавказских гор, а потом отступавший, взятый в плен американцами на
границе Германии и Чехии и переданный русским военным властям. Первый его лагерь был в Крыму. Он по сей день помнит
марш немцев-смертников из Севастополя, куда их доставили морем, в Симферополь. Зной, ни капли воды, ни грамма еды, за любую заминку беспощадный расстрел на месте. Плен – это ко-
гда ни шагу вперед! Без команды.
Обочины, усеянные трупами, – это всегда просто делать с безоружными: и с чужими, и со своими. До Симферополя дошли немногие, потому что охрана не жалела патронов.
В 1948 году Курт оказался в Сталинграде. Этот город прошли по этапу очень многие из пленных, как будто встреча с ним была обязательным пунктом «перевоспитания». Бирман восстанав-
ливал Волго-Донской канал, строил дороги и дома. Вернулся домой в 1950 году.
– Вернувшихся из русского плена можно поделить на три группы, – сказал он мне. – Первые добрались до дома в 1945–1947 годах. Это были больные, калеки, раненые и ста-
рики. Их ждали разрушенные немецкие города, безденежье и безработица. Именно с них – первых вернувшихся домой мужчин
начиналось восстановление Германии. Им было труднее всего,но они были дома.
Вторая группа вернулась в 1948–1950 годах. Это были главным образом дистрофики. Восстановив силы, они могли сделать много больше, чем
первые. И им обязана Германия вступлением в эпоху экономического чуда.
Наконец третья группа – отсидевшие в лагерях от звонка до звонка и отпущенные домой в 1955–1956 годах. Эти годы плена были чуть полегче:
помогали Красный Крест, Церковь, приходили письма из дома.
В третьей группе уже не было дистрофиков. А Германия, ожившая и преуспевающая, ликуя, приветствовала их солидной денежной
компенсацией и вступившим в силу законом о военнопленных, принятым по инициативе Союза вернувшихся домой.
Многие стали в те годы активистами этого союза. А Курт Бирман, Хельмут Брюггеман, Фриц Якобторвайен, с которыми меня
познакомил в Хорне Ханс Грош, отдали этой работе все свободное время пенсионеров. Это благодаря им отмечаются в Штукенброке ежегодно дни памяти жертв последней для немцев вой ны.
Благодаря им не прекращается и поныне через свою газету и всеми возможными способами розыск пропавших без вести.
Хельмут Брюггеман был в плену с 1944 года, а в 1945 году отправлен в штрафной лагерь. В 1946 году впервые попал на допрос в НКВД.
– До этого дня все было, как у любого военнопленного, – вспоминает он. – Утром «давай-давай!» на работу, вечером «шагай шагай!» назад, в лагерь. Но в 1946 году в лагере появился антифашист,
который начал агитировать за Ленина, Сталина, большевиков и бесклассовый социализм.
Агитатор очень хотел, чтобы я думал так же, как он. Но я сказал этому люмпену то, что я по этому поводу думаю, и скоро оказался
на допросе. Было два рода лагерей: одни – под начальством Красной армии, другие – под властью НКВД. Они – самое
страшное, что можно придумать. После допроса меня посадили в камеру, потом в карцер, потом
перевели в штрафную зону, потом – в штрафную бригаду.Шесть месяцев я жил в одиночке, в темноте. Переводчик в тюрьме сказал мне, что я никогда не увижу родину и пора учиться читать
и писать по-русски. С того дня я не мог выдавить из себя хотя бы слово по-русски, а ведь уже много слов узнал. НКВД хотел сло-
мать меня: били, держали вместе с крысами, кормили водой, не разрешая даже вскипятить ее, и мерзлым хлебом. Наконец меня приговорили к смерти, но заменили расстрел двадцатью пятью
годами неволи. В том лагере, куда я попал, расстреливали военнопленных за то только, что они
были немецкими солдатами. Я был на севере, в Воркуте, работал в шахте: 12 часов в забое, 12 часов отдыха. И так три года подряд. С
каким восторгом я узнал о смерти Сталина! Как мы радовались, как мы искренне матерились тогда по-русски! Я ничего не имел против России, но система, которую я увидел изнутри, поразила меня.
Этот бесклассовый социализм все-таки имел четыре класса.
Точнее – это были не классы, а котлы: с первого по четвертый.
В первом и втором плохо содержали и плохо кормили, в третьем и четвертом соответственно получше. Но из какого бы котла ты ни ел, в каждом тебя без суда и следствия могли сварить в любой
день. И занимался этим НКВД –великая инквизиция России. Я ненавидел не Россию, а лишь эти голубые офицерские шапки
НКВД. Из Воркуты я попал в Сталинград. Наконец-то я считался не уголовником, как раньше, и вокруг были не бандюганы,
воры, убийцы и грабители, а тоже военнопленные. Женщины и мужчины, сталинградцы, подкармливали нас. А ведь город был
целиком разрушен нами, и они могли при виде нас перейти на другую сторону улицы. Но они не делали этого. Правда, мой начальник на стройке, когда уже пришло время распрощаться, а
это случилось только в 1954 году, сказал мне в сердцах: «Ты, Хель-
мут, хороший человек и хороший рабочий. Но ты – все-таки фашист». Ничего другого он и не мог сказать, потому что ел из третьего котла...
Среди бывших военнопленных, с которыми познакомил меня Ханс Грош, фрау Шнайдер занимает особое место уже хотя бы потому, что о
женщинах-военнопленных я вообще ничего не слышал и никогда их не встречал среди немцев, строивших дороги и дома. А их я видел в Вологде в начале пятидесятых годов, когда гостил там у
своей тетушки. Едва ли не у всех местных мальчишек, как и у меня, была тогда игрушка, сделанная то ли немцем, то ли румыном, мостившим дорогу: гимнаст, вертящийся на турнике.
12 января 1945 года русские войска заняли родной город фрау Шнайдер, тогда фройляйн, в Силезии.
– Меня спрятали в подвале,чтобы не увидел ни один русский солдат, чтобы… Вы понимаете. Никто из населения не был эвакуирован, – рассказывала она про это, глядя на меня
мокрыми от слез глазами, голосом, как будто хотела до кого-то докричаться. – Но меня нашли, и переводчик сказал: «Вы будете сегодня же расстреляны». Тогда я сказала: «Если расстреляете, то
давайте скорее!». Но меня не расстреляли, и может быть, все, что было дальше, еще страшнее.
Я попала в эшелон гражданского населения, нас повезли на Урал. Там я была до января 1947 года. Женщины, оторванные от семьи, – что может быть ужаснее! Одна, из Бреслау, мать семе-
рых детей, через несколько недель сошла с ума от горя. У другой остались дома четверо. Она сказала мне: «Если, вернувшись,
я не найду их, то повешусь». Но многие так и не нашли своих детей, особенно из Восточной Пруссии. Как мы жили! Тяжелая работа, холод, голод и ни весточки о том, что происходит до-
ма. Я разбила очки и почти ничего не видела, потом тяжело заболела. Никому до этого не было заботы. Я выплакала все слезы, мне уже было нечем плакать.
Я запомнила каждый из 35 дней, когда мы возвращались. Во Франкфурте-на-Одере я снова вступила на немецкую землю и поблагодарила Бога за спасение.
До сих пор я поддерживаю связь с теми, кого встретила в женском лагере и кто и сейчас живет в тех же местах – в России. И они тоже помнят меня...
Однажды вечером в Хорне в небольшой кофейне неутомимый организатор Грош собрал группу немцев-ветеранов.
Человек тридцать. Здесь были уже знакомые мне Бирман, Брюггеман, фрау Шнайдер. А еще Хельмут Гарнйост, Герхард Вилль, Вили Кваст, Паул Дрексхаге, Хайнц Зандер, Мирко Хануш… Мне оставалось только ходить от столика к столику с диктофоном, чтобы записать хотя бы самые важные
для этих стариков и старушек слова о плене и о России. Это очень похожие истории: воевал, взят в плен, был в различных лагерях, русские приносили еду, передавая ее через проволоку или
во время марша на работу, вернулся в 1948-м, 1950-м, 1956-м…
Я отметил: каждый из отвечавших на мои вопросы мужчин подтвердил тот факт, что в плену у него была девушка из местных…
Среди собравшихся я не увидел Хайнца Шульца, он уже практически не выходил из дома.
Он и в лагере был не военной стати. Филолог, хорошо знавший
русский, – таких не пропускали начлаги. И Хайнц учил детей начальника лагеря. Я был в доме Шульца в Марбурге: там библиотека, а не дом по немецким понятиям. Хайнц давно собирает, переводит и издает русские песни с нотами и стихи для студентов-славистов. Он начинает свой сборник обращением: «Ребьята, давайте споем!» и рисунками, как
надо сидеть или стоять при пении. Это у него на книжной полке я увидел переизданный уже в пятый раз в Германии сборник
воспоминаний бывших немецких военнопленных. Он называется «Цветы на снегу». Хайнц почитал Есенина и Макаревича и
подарил мне эту книжку. Я прочел ее за несколько дней и, уже собираясь в Россию, спросил у Гроша: «Не понимаю. Воспоми-
нания военнопленных. И несмотря ни на что – только о хорошем. Почему?». Грош не сразу ответил, а когда ответил: «Наверное, это все, что осталось», я перестал донимать его вопросами.
Успокоились венки на холодных камнях Штукенброка. Блицы фотоаппаратов осветили на миг встревоженные, печальные лица стариков.
Последний взгляд назад – в юность, унесенную войной. Неизвестно, будет ли следующая встреча в Штукенброке. Поэтому последний поклон, как навсегда. А последний цветок, как
на грудь, солдату Неизвестному.
Неожиданно долго грели моторы первоклассные немецкие автомобили. Наконец один за другим выехали они на автобан, незаметно набирая скорость.
Никто не хотел обогнать друго-го, никто не покинул общий правый ряд. Это была еще не кавалькада – это все еще была процессия.
А впереди, как следует, были поминки – в маленьком ресторанчике Фрица Якобторвайена.
И как на русских поминках, по- тихоньку, постепенно молчание и глубокая печаль уступили место сначала грусти, а потом тому
сдержанному веселью, которое у нас называют смехом сквозь слезы.
А потом, вернувшись в Хорн, в дом Ханса Гроша, мы долго не расходились из общей комнаты.
Вспоминали его встречи в России и говорили опять и опять о той в сущности никем не выигранной войне. Не выигранной потому, что за победой по законам логики должно следовать
процветание народа-победителя.
И наивный немец Грош, много видевший в новой уже России, все равно не понимал, он досаждал вопросами о том,
почему этого не произошло и что случилось с Победой? Но как в середине 1990-х, так и сейчас на эти вопросы очень трудно ответить.
Мы уже не спорили о личностях Гитлера и Сталина, столкнувших наши народы, о Рузвельте и Черчилле, травивших
Гитлера на Сталина, а Сталина на Гитлера. Мы вообще не говорили об американцах с их смешными, на наш взгляд, на взгляд
русского и немца, амбициями.
Мы гадали, когда люди в России и Германии забудут о море пролитой крови. И никак не могли угадать…
http://www.russianew...7/8-17-2006.pdf
Военнопленные Немцы
Автор unifex, 17 Июн 2008 15:00
В этой теме нет ответов