https://www.stoloto....ories/542343456
О ВОЙНЕ
ИВАН ГОРЮНОВ, , 8 МАЯ 2015
«На Курской дуге после боя сижу на бугорке, ем из каски. Чую, запах. Повернулся, а рядом солдат лежит наш, связист, катушка с проводами около него, он уж припухать начал, мухи зеленые по нему ползают. Ничего — пересел, чтобы ветерок в другую сторону дул, и дальше ем».
Писать о войне тем, кто на ней не был, нельзя: не хватит никакого воображения, сердца не хватит. А написанное без сердца — макулатура, оскорбление воевавших солдат. Именно поэтому я просто записал рассказы своего отца, ничего не комментируя и не меняя ничего. Рассказы эти собирались не один год, всю жизнь я пытал отца, он рассказывал редко, чаще всего после баньки, под сто грамм, трезвый он молчал. А что воспоминания эти являются для него пыткой, было видно: он плакал, когда говорил о гибели своих друзей, голос его дрожал, он переживал всё снова и снова. Ещё добавлю, что мой отец, Горюнов Фёдор Иванович, закончил войну в Праге в составе 38-й армии 1-го Украинского фронта, в 12-й отдельной Киевской, Краснознамённой, орденов Кутузова, Богдана Хмельницкого, Александра Невского бригаде РГК, в 204-м Пражском миномётном полку, командиром расчёта. Награждён орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги.» Воевал с декабря 1941 по май 1945 года. Ранен дважды.
«На Курской дуге это было, меня туда из-под Ленинграда перебросили, я ещё в пехоте был. Фронт там уже встал, войны почти не видели, штаб дивизии охраняли, да конину ели. Трупы убирали весной, прямо штабелями складывали, как дрова. Землю взрывали и в эти ямы складывали. Жили в землянках, а там вода близко, так и ходили в окопах по воде. Один раз утром встали все, а сосед мой лежит, не встаёт, я позвал его, он молчит, за плечо тронул, а он от стенки отвалился, не живой уже. Осколок прямо в лоб попал. Как он сумел ровнёхонько между брёвен попасть? А мы и не слышали ничего, мины визжат да рвутся, к этому уж привыкли.
А тут! Сначала танки увидел, считать начал, 47 насчитал, сбился, быстро идут, далеко, пехоту тоже видно. У меня винтовка, скатка через плечо, обмотки на ногах. Переглядываемся с ребятами, боимся, все молодые, мне тогда 20 лет было, в таком бою первый раз. Ну и испугались-побежали. Из всего взвода один командир-то и воевал, он наганом машет: «Назад, мать-перемать, расстреляю всех!» Куда деваться, опять в окопы спрыгнули. Винтовку на бруствер положил, прицелился, их видать хорошо уже, стрельнул раз, другой. Гляжу- упал тот немец, в которого метился. Успокоился, а тут артиллерия заработала наша, да так хорошо, дружно, смотрю, а танки-то горят, да много! Эх, говорю себе, это ерунда, что так не воевать, стреляй себе, да стреляй!
Меня на срочную в мае забрали, во Владивосток попал, в береговую артиллерию Тихоокеанского флота, а как же! У меня же 7 классов образование, маме спасибо, выучила нас всех. А в декабре 1941 года привезли под Москву, В Ногинске построили нас, полковник идёт вдоль строя и на кого покажет, те из строя выходят. На меня тоже указал, так я в десантниках оказался, 6-ая воздушно-десантная дивизия. Стали нас переодевать. Новёхонько всё снимаем, флотское, а выдают солдатское, застиранное, заштопанное, с раненых, аль с убитых, что ли. Жалко было добро такое отдавать. С парашютом прыгать не довелось, только с вышки успел. Немец так п…л, что мы и парашюты бросили и другое имущество, так шибко бежали.
Что испытываешь, когда в атаку подымаешься? Страшно! Но все подымаются и бегут, и ты бежишь. Мне, когда провожали, бабушка Данилична сказала, чтобы я Богородицу не забывал, а она за меня молиться будет, вот я и не забывал. А смерти, сынок, я не боялся, не то, что не боялся, а всё равно было, сёдни ты есть, а завтра нет, столько убивало, что привык. Да и холостой, ни жены, ни детей. Один раз бежим, я гляжу, наш солдатик убитый и винтовка снайперская лежит около него, я её подобрал, что добру пропадать. Бежим вместе с Мишей Криворучко, он из Саратовской области, всё пел: «Я саратовский мальчишка, у меня брюхо на боку.» На бегу стрелять из винтовки не удобно: грудь ходуном, дышать трудно, он догадался, плечо подставил, я на плечо винтовку положу, стрельну, ловчее. В очередной раз прицелился, а ствол стал опускаться, к земле уходить. Миша, Миша! Что с тобой? А Миша хрипит, язык вывалился, он воздух хватает, хватает, я ему рану рукой зажал, чтобы кровь остановить, бинт достал, а Миша всё тише, тише, и всё… затих. Пуля в лёгкое попала, насквозь, и нету Миши. А мне чё? Мне бежать надо, своих догонять. Вернулся потом, но Мишу не нашёл, подобрали похоронщики, а он ведь мне ровесник.
Я котелок никогда не таскал. Зачем лишний груз? У каски подкладку вытащил, вот те и котелок. На Курской дуге после боя сижу на бугорке, ем из каски. Чую, запах. Повернулся, а рядом солдат лежит наш, связист, катушка с проводами около него, он уж припухать начал, мухи зелёные по нему ползают. Ничего, пересел, чтобы ветерок в другую сторону дул и дальше ем. Срочно строится, вперёд пошли, каску помыть не успел, а жара, так и шёл, всю дорогу пот гороховый по лицу вытирал.
Сколько я из миномёта немцев убил, я не знаю: там ведь по координатам стреляешь. А вот когда в пехоте был, уже командиром отделения, нашли мы немцев в овраге. Овраг как у нас на задах, большой, а выход из него один. Зачем они туда набились? Наверное, от артогня нашего спрятались, рота — не меньше. Мы пулемёт ручной на выходе поставили, ещё с автоматами двоих, остальные по краям, и давай их х…ть. Они и руки подымают, орут, а мы всех перебили. Зачем? Ты бы видел, чё они творили! К тому времени мы уже насмотрелись. Я себе сапоги офицерские подобрал да пистолет какой-то блестящий.
Я тогда ещё в пехоте был, идем маршем, лето, жара. Я сержант, иду рядом со строем, разговариваем с Колей Кревским. Его тогда орденом Красной Звезды наградили. И Коля меня спрашивает: правда, что фамилию его теперь в газете напечатают? Я ответил, что правда, Коля обрадовался: мама теперь узнает, какой он герой! «Айда искупаемся, вон и речка рядом?» — Колю я зову. Он не хочет: долго раздеваться, да и пыли потом больше прилипнет. А я пошёл. Пока разделся, искупался, колонна уж далеко ушла. И тут самолёты, много. Я всё своё в охапку и под сбитый наш кукурузник залез. А они всё на колонну заходили, отбомбились, ушли. Нашёл я потом Колю, лежит на животе. Осколок его вскрыл, точно как мы свиней разделываем, только со спины, все внутренности видно. Я его перевернул, а сам думаю, вот теперь-то мама точно узнает, как тебя наградили. Семь человек осталось от нашей роты. Пошёл бы купаться со мной, живой бы был Коля.
Это уже ближе к границе было. Забежали в деревню белорусскую, а огонь сильный был, я в подвал в одном дворе спустился, ступеньки, как у нас, каменные, лежу, слышу, кто-то плачет внизу. Спустился, спичку зажёг. Сидит не старая ещё женщина, на коленях ребёнок, уж не помню, девочка или мальчик, с годик ему, а во лбу дырка маленькая. «Немец был до тебя, застрелил и убёг». Ручной пулемёт у меня был, поднялся я по ступенькам, а они вот, прямо на меня бегут, ну я и давай их х…ть.
Бежим по поляне, вдруг копна сена опрокидывается, и немец с поднятыми руками подымается, на шее автомат. Чё с ним делать? Убить? Он же меня не убил, автомат-то вон болтается. Снял с него автомат, махнул рукой на тылы: иди, камрад, туда, кто-нибудь подберёт.
На Сандомирском плацдарме огневые у нас прямо у Вислы были, неудобно: сделаешь выстрел, плита в песок уходит, опять надо устанавливать. Ищут добровольцев на ту сторону плыть, огонь корректировать, я возьми да согласись. Нашли лодчонку с напарником, гребём на ту сторону, а плацдарм небольшой был, мы половину переплыли, нас сносить к немцу стало. Мы назад повернули. А он давай по нам из пулемёта строчить, главное, когда туда плыли, не стрелял, а как повернули, он и давай поливать. Уже почти до берега добрались, ранило напарника, в живот. Тащу его на себе, а пули по галькам вжик-вжик. Долго умирал напарник, всё катался по берегу и корочку хлеба просил, так с ней и помер.
У меня наводчик был Митя Сухарев, с Архангельской области, маленький такой, финагентом до войны работал. Команду передадут из взвода управления, я считаю на бумажке, буссоль, ещё что-то, а Митя плечом миномёт подтолкнёт и кричит: «Первый готов!» Он грамотный был, Митя — финагент, одно слово.
В 1943 году, теперь уж и не помню, где, построили полк буквой П, на серёдку вывели двоих солдат и расстреляли. Сказали, что дезертиры. А они в родную деревню, километров за восемь, сходили, и всего делов-то.
Нас тогда с конной тяги перевели на американские студебеккеры, едем колонной, где-то в Польше, уже после Вислы. Слышу от машины к машине команду какую-то передают, оказалось — мне: «Гвардии старший сержант Горюнов, на обочине, справа, вас ожидает брат!» Смотрю, точно, стоит Гриня мой! Обнялись, расцеловались. Нашлись и спирт, и гармонь, хорошо посидели, а наутро Гриня мне говорит: «Не поеду к себе в часть, хочу с тобой остаться, всё равно войне конец скоро». Упёрся и ни в какую. Гриня, нас четверо у матери, Кольку и Полину подымать надо, мать старенька, будем вместе, обоих и убить сразу могут. А ты уедешь, кто-нибудь, да останется живой. Этим только и убедил, уехал Гриня. А видишь, как вышло, оба в живых остались, да и по правде сказать, к тому времени нас уж беречь стали: ни каждую дыру нами затыкали.
Стоим в колонне. Долго стоим, пойду посмотрю, в чём дело. Иду, смотрю — минёры возятся на дороге, какие-то ящики валяются. Метров 20 не дошёл, как рванёт. Потом вскочил на ноги, ничего не слышу: контузия. А на деревьях, сбоку дороги куски висят, парят, где рука, где нога. Вот у меня в ушах-то и стреляет до сих пор.
Я ведь тоже партийный был. В 1943-ом перед форсированием Днепра приняли. Я тот партийный билет в рожу колхозному парторгу бросил: молокосос, жизни меня учить начал: «Вы партию позорите!» Это он насчёт баб. Ну раз так, обойдёмся без партии, она и так о…сь.
Трофеи я не собирал в Германии. Ребята подорвались в ювелирном магазине, не охота из-за какой-то херни в конце войны погибать. Домой вёз, правда, аккордеон, пистолет и полный сапог патронов к нему. Не довёз, всё дорогой пропили, больно долго ехали».
Мама моя, Горюнова Клавдия Тимофеевна, участница боевых действий с ноября 1943 по июль 1945 года, связистка 34-го отдельного зенитно-прожекторного батальона, о войне не вспоминала. Она только плакала всегда, когда слышала марш «Прощание славянки» и песню «День Победы». Но кое-что я запомнил:
«Стою я на посту, а мимо девчат несут хоронить. Самолёты налетели, фонарей навешали прошлой ночью, светло как днём было. Бомба угодила прямо в госпиталь, много девочек погибло, и наших тоже. Вот их и хоронили, а я стояла и плакала.
С фронта когда вернулась домой, а тятя меня обнял и шепчет: «Дочка! Во сне аль наяву это? Ты живая вернулась!»
Я за войну столько убитых детей видела, что поклялась сама себе: сколько даст Господь детишек мне, столько и рожу. Поэтому я Ваську так поздно родила. »
Нет, Ваня, пиво в Польше вкуснее было. Мы пойдём в парикмахерскую, кудри навьём, поляки нам «пани, пани», так у них девушек называют. Мы у пана попросили луку, деньги предлагаем, он целое беремя нам принёс, а денег не взял.
В 1945 году нам выдали новое обмундирование, юбки, гимнастёрки, сапоги. Мы с подружкой бережём всё, старьё штопаем, в нём и ходим, войне скоро конец, домой охота в новом явиться. А перед демобилизацией всем всё новое дали, а нам нет: у вас есть. Ну не дуры были?
Когда косу обрезали, я полгода плакала. Командир даже жалел: «Сказала бы лучше, оставили бы тогда».
Я, сынок, на фронт могла и не ходить: мне уборщицей в военкомате предложили быть, а я отказалась, так что считай меня добровольцем».
Стиль, орфография и пунктуация автора сохранены.
