(из книги "Ленинградский фронт")
Самохвалова Татьяна
Когда началась война, я училась на агронома в институте в Пушкине. После 22 июня нас стали отправлять по домам. А мне сказали остаться, так как я в 1940-м окончила курсы медсестер от Красного Креста. В комсомольской организации сразу после объявления войны составляли списки тех, кто может работать в подполье. Я записалась туда. Но уже 10 июля приехали два майора из 10-й артиллерийской дивизии — им нужны были две сандружинницы. Так я и попала в 62-й полк, 3-й дивизион 10-й дивизии12 под командованием капитана Викторова.
Первое боевое крещение получила под Петергофом: первые раненые, первые бои. Второе — в лесу Ораниенбаума. Там было столько раненых, что трудно представить. Я была вся в крови — руки, гимнастерка, штаны. Помню, как из леса прибежали два моряка и кричат: «Сестричка, сестричка, давай к нам, у нас там полно моряков раненых». И я ушла их перевязывать. Тогда я впервые увидела моряков. У них ленты с патронами крестами по всей груди и автоматы (забирали их у убитых немцев). Я до этого автоматов совсем не видела.
Я перевязывала группу раненых, когда началась атака немцев. А у моряков было мало патронов, и они развязали свои ремни и начали бить немцев пряжками. Такого я больше не видела за всю войну.
12 10-я стрелковая дивизия летом 1941 года отступала с боями из Литвы, участвовала в Таллинском переходе. В сентябре 1941 года в боях под Стрельной потеряла половину состава. Вела бои в Петергофе и оставила его последней.
В медчасти я получила новые пакеты медикаментов и отправилась в свою часть. По дороге началась бомбежка, и я получила первое ранение. Меня отправили в госпиталь в Ленинград, на Обводный канал, 19. Там я пролежала с 17 сентября до 1 января 1942 года. Город сильно бомбили. Помню, как меня вынесли из операционной, а врач кричит: «Пожалуйста, быстрее в бомбоубежище!» Не успели меня до него донести, как бомба упала прямо в операционную. Погибли все врачи, а я осталась жива. Потом нас, раненых, перевезли в другой госпиталь — на Васильевский остров, в Дом культуры........................
Когда меня выписали, я получила направление в 36-й запасной полк выздоравливающих. Я дважды сопровождала маршевую роту через Ладожское озеро как медик. И возвращалась обратно. Во время таких переходов обязательно отправляли медика, потому что были раненые и обмороженные. Страшно было на Дороге жизни. Я видела, как тонули наши машины. Там, где образовывалась полынья, ставили заграждения из веток, но их заметало снегом так, что и не увидишь. И случалось, что другая машина попадала в эту полынью. Вместе с грузом, а порой и с людьми. Дорог было несколько: одна, где шли машины, другая, метров 100 от нее, где шли маршевые роты на Волховский фронт. Вскоре мне начальник, доктор Петерсен, сказал: «Все, Татьяна, возвращаться в Ленинград больше не будешь. С этой маршевой ротой остаешься на Волховском фронте». Вот так я и попала 20 февраля на Волховский фронт.......
На Волховском фронте было страшно даже оборону держать. Зимой морозы, весной вода, мох, болото. В землянке — всегда вода. Если солдаты делали нары и ложились отдохнуть, то обязательно двое в это время вычерпывали воду. Вот таков был Волховский фронт. А зимой все промерзало так, что негде было отогреться. Каждому солдату выдавали банки со спиртом и воском, чтобы вскипятить себе чай и обогреться, да и руки можно было согреть. Эти банки прозвали «жми-дави». Были и смешные случаи. Я перед боем проверяла,чтобы подворотнички у всех ребят были пришиты. Я им говорила: «В плен попадем, так немцы должны знать, Что вы чистюли, у вас подворотнички даже есть». Потом стали солдаты ко мне приходить и просить: «Татьянка, дай бинтик широкий». А я думаю: зачем это им бинт, ведь я Вчера давала на подворотнички. А потом Выяснилось: они, оказывается, узнали, что в этих банках есть спирт. Брали мой широкий бинт, вытаскивали воск и над кружкой вынимали. Клали туда немножко соли, чтоб все остатки выжимались. И пили спирт. Вот так и грелись. А что делать? Уже после войны я часто слышала, что на фронте много давали водки. Это все чепуха. Водку давали у нас на Волховском фронте только в 25 градусов мороза: по 100 граммов, один раз в день. На 5 человек пол-литра приносили во взвод. Если 12 человек, значит, давали 2 бутылки на сутки, для того, чтобы солдаты не замерзли, потому что было очень холодно. Спали ведь многие просто в траншеях. Что сумеют найти, то и стелили на землю, на снег. Стелили в основном ветки еловые. Иногда и полушубок к земле примерзал, и шапка, и даже волосы. Вот такие условия были на Волховском фронте. ..........
Комбатом у нас был кадровый офицер Костяков Михаил Васильевич. Однажды, в период августовской операции я слышу, комбат говорит комиссару: «Пойдем, сходим на передний край, потому что завтра-послезавтра будем наступать». Я взяла сумку и пошла за ними тихонько, — меня не брали на передний край. Идти было очень тяжело, потому что проваливались в болото по колено. Вдруг, летят самолеты! Как сейчас помню, 27 самолетов. И начали они бомбы сбрасывать. Страшно! Бомбы летели прямо на нас. Комбат схватил меня за шиворот и прижал к земле. Верите — не верите, но я по сей день помню жужжание торфа. Сколько выбросили! Я видела эти бомбы с человеческий рост. И ни одна не взорвалась. Все ушли в болото. Поэтому мы и остались живы. Когда бомба падала недалеко от нас, в земле происходило жужжание, даже слышали, как бомба крутится где-то в земле глубоко-глубоко. И, к нашему счастью, не попалось ни одного камушка, чтобы бомба взорвалась. Когда кончилась бомбежка, мы начали вставать. Я очутилась от комбата метрах в двадцати. Комиссар был впереди. Когда я встала и увидела комбата, начала истерически хохотать. И он смеется. Потом комбат мне и говорит: «А ты посмотри на себя, чего ты смеешься». Мы были, как поросята, все во мху.
Привели мы себя в порядок. Комбат с комиссаром посоветовались и решили дальше не идти, а вернуться на КП. Когда мы возвратились, наша землянка в три наката бревен была разбита. Там находились повара и дежурные, 15 человек, все были мертвыми. Все было разбито, искорежено. И в штаб дивизии попало, там тоже многих убило, были и раненые. Мы стали вытаскивать ребят. Положили их в ряд. Комбат говорит: «Все, Татьянка, доставай документы и говори. А я буду писать». Все были мертвые, теплые. Потом пошли хоронить. А ночью снова был налет, и меня ранило сильно.
На следующий день меня должны были отправить в тыл. Пришли два санитара и принесли носилки, погрузили меня и понесли по лесу. А тут минометный обстрел начался. Ребята поставили носилки на землю, а сами куда-то убежали. Кончился обстрел, я лежу и думаю: что же теперь мне делать? Вдруг слышу шепот. На фронте мы не орали, все шепотом говорили. Я вытащила пистолет. Думаю: если немцы — застрелюсь. И вдруг слышу: «Татьянка, Татьянка». Я быстро пистолет убираю, чтобы не видели, что я перепугалась.
Доставили меня в медсанбат, а через два дня, 26 августа, прибегает санитар и говорит: «Татьянка, мы тебя отведем к начсандиву, там Костяков выступает». И вот я по рации слышу Костякова: «Товарищи, стреляйте, огонь на меня. Огонь на меня! Немцы в 25 метрах. Давайте огонь на меня!» А наши не стреляют. Тогда он сказал с крепким мужским словом: «Немцы вокруг меня, в 10 метрах. Прошу вас, давайте огонь на меня! Я нахожусь в танке с радистом и ординарцем. Огонь на меня, прошу вас, огонь на меня!» Несколько раз повторил, а потом: «Ну что ж, прощайте. Рацию уничтожаю, сам погибаю». Наша артиллерия стала бить по танку. Мы даже не знали: наш или немецкий танк, но он был на территории немцев. Командование дивизии просило, чтобы Костякову присвоили звание Героя Советского Союза. Но в Москве отказали, потому что не знали, жив он или мертв, а может и в плену.
На самом деле он попал в плен. Уже после войны я встретилась с его женой Екатериной, и она мне рассказала, что Костяков выжил. Когда немцы подошли к разбитому танку, они всех вытащили и положили на землю. Затем тела потащили к яме. И тут обнаружилось, что Костяков и радист, молодой парень, — живы. Немецкий офицер отдал команду отправить их в госпиталь. Потом Костякова отправили в лагерь. Когда освобождали Германию, то и его освободили. Он вернулся в Ленинград, здесь и похоронен в 1954 году. Его жена показала мне фотографии. На них Костяков стоял на двух костылях, причем костыли были маленькие, чтобы он не мог выпрямиться, из высокого офицера он превратился в старичка (у него был в четырех местах позвоночник сломан). Вот так. Очень жаль, что я не застала его живым, очень. Это был настоящий герой!
