ПОЧЕМУ НЕ УЛЫБАЮТСЯ ДЕТИ ВОЙНЫ?
ОЛЬГА ВАСИЛЬЕВНА, МОСКВА, 8 МАЯ 2015
Хорошо помню, как гнали (именно гнали) немцев по Большой Калужской улице (теперь Ленинский проспект). Они шли большими шеренгами во всю ширину... Стояла тишина, жуткая тишина — все молчали, никто не издал ни звука. Шли долго, а мы все стояли.
Я родилась в Сталинграде, где мой отец играл в футбол за «Сталинградский трактор», а мама работала лаборантом в литейном цеху СТЗ. Перед войной отец перешел в команду «Профсоюзы 1», и вся наша семья переехала в Москву. Перед самой войной отец с мамой уехали на юг (отец перед этим сломал ногу), а меня с бабушкой и двоюродным братом завезли в тетке в Сталинград, там нас и застала война. Жили мы в красных домах поселка СТЗ. Отец (и вся футбольная команда) сдал свою бронь и ушел на фронт, мама копала оборонительные рвы.
Мои воспоминания о Сталинграде смутные — скорее, ощущения и отдельные картинки. Скорее всего, это послевоенные рассказы бабули вперемешку с моими эмоциями. Мы остались в Сталинграде.
Первые картинки войны. Где-то за Мечеткой (балка) разбомбили цистерны с нефтью. Нефть плыла по Волге и горела, черная река, дым и огонь. Кажется, помню тетю Наташу (мамину сестру), почему-то с кастрюлькой, бежит, прижимает к себе кастрюльку с кашей, рядом взрывы, и бабуля кричит, чтобы она все бросила. Смутно (или по рассказам бабули) помню сборочный цех СТЗ, где мы (две семьи, женщины и дети) скрючились под станинами, ворота сорваны, въезжают танки, рабочие вытаскивают убитых и сами на их место и за ворота в черные разрывы. Мне рассказывали, был такой приказ, чтобы избежать панических настроений в городе, запретить эвакуировать семью ИТРовский служащих. Так мы и остались в этом пекле. Бабуля пошла с нами в бомбоубежище, а там (по моим ощущениям) стоял жуткий вой, гул, плач, бабуля вспоминает: пойдем Ольга умирать на воздухе. Только отошли, туда прямое попадание. Пошли под откос к артиллеристам: пустите, сынки. Иди, мать, только у нас все то же.
Уже будучи совсем взрослой на работе встретила командировочного из Одессы, который был в то самое время артиллеристом и стояли они в щелях под откосом Волги.
Еще одна очень смутная картина — переправа через Волгу и дядя Вася (муж тети) с пистолетом, понтон, мостки и крик: женщин и детей вперед! Потом кто-то кричит: белые платки долой, т.к. немцы бомбили переправы по этим ориентирам. Потом облепленный людьми бензовоз и Сашку (брата) на нем, бабушкин крик: ребенок, ребенок! Сашку нам выкинули в одном валенке, так он и шел с обмоткой на одной ноге.
Потом дорога в степи, я или тащусь за бабушкину руку или на закорках, и впереди точки в небе все приближаются и приближаются, бежать некуда, и бабуля со мной и Сашкой кидается в какой-то курятник. И по сей день, нечасто, но снится мне один и тот же сон, будто какая-то воронка, в ней с воем крутится и приближается ко мне точка. Ближе, ближе, взрыв, и снова начинается воронка. Думая, что это сон оттуда, из тех годов. Бабуля рассказывала мне, что рядом по степи шли раненые солдаты, один из них вытащил из кармана пиленый кусок сахара весь в махорке, консервной банкой зачерпнул из лужи, размочил и дал мне: соси, дочка.
И еще одна картинка из рассказов бабули. Уже холодно, заморозки, хутор в степи, бабуля просит нас впустить переночевать, кричат в ответ: много вас тут. Бабуля кладет под штакетник подушку (носила за плечами), на нее меня, с одного боку сама, с другого Сашку. Утром просыпаюсь, подушка хрустит, у бабули белое-пребелое лицо в инее, и я дико кричу. Может быть, мои картинки переплелись с бабушкиными рассказами. Трудно объяснить такое только игрой воображения. Однако, когда моя бабуля в 1974 году умерла у меня на руках, у нее сделалось на какой-то миг такое же белое молодое лицо — и в моей памяти пронеслась та военная картинка.
Дальше был какой-то пароходик, мы на верхней палубе жмемся к трубе, греем руки, Сашке каких-то два молоденьких офицера дают хлеб, он несет бабуле, она разламывает нам, а сама с ладони сметает крошки себе в рот. С тех пор до сего дня осталась привычка смахивать крошки в ладонь, никогда не выбрасывать хлеб. Так мы добрались до эвакуационного госпиталя в Куйбышеве. Отец был на фронте, мы о нем ничего не знали, и бабуля упросила этих двух лейтенантов бросить в Москве (они туда добирались) в ящик письмо отцу, а они вместо этого пошли по адресу и чудом застали в нашей квартире сестру отца, которая заехала за вещами отца, находящегося в это время в московском госпитале. Отец сбежал из госпиталя, с помощью друзей-футболистов устроился на «Дуглас» (самолет), направляющийся в Куйбышев. Так отец весной 1944 года привез нас в Москву.
Моя бабуля рассказывала, что по радио часто транслировали песню «Пусть ярость благородная», а я, чувствуя реакцию слушателей, подъем, единение, во все горло распевала: «Пусть я было голодная». На меня шикали, крамола, да куда там! Дальше уже четко мои воспоминания. Несколько месяцев жили под лестницей в нашем подъезде, т.к. комнату нашу заняли. Отец прибегал из госпиталя с зеленым гофрированным котелком с кашей, рассказывал, что котелок пускали в отделении госпиталя по кругу, все по ложке каши туда скидывали – Василию на прокорм семьи. Еще хорошо помню, как гнали (именно гнали) немцев по Большой Калужской улице (теперь Ленинский проспект). Они шли большими шеренгами во всю ширину, а сбоку шли наши молоденькие ребята с автоматами. Мы с бабулей стояли в толпе на деревянном тротуаре возле дома на Калужской заставе. Стояла тишина, жуткая тишина, все молчали, никто не издал ни звука. Шли долго, а мы все стояли. Слышно было только шарканье ног и позвякивание котелков. Помню, что очень боялась, ведь их было так много, а наших красноармейцев так мало.
Очень хорошо помню день Победы, с родителями была на Пушкинской набережной парка Горького, около Зеленого театра. В первый и последний раз видела слезы отца. После войны отец брал меня на встречи с однополчанами, которые проходили в Нескучном саду Парка в «Самоварне» (теперь там обосновалась «Что? Где? Когда?»). В парке до сих пор можно видеть последствия войны по старым деревьям, верхушки которых спиливали, чтобы не мешали поднимать аэростаты заграждений. Отец прошел почти всю войну, летал с донесениями к партизанам, прыгал с парашютом и мотоциклом за линию фронта, участвовал в битве за Москву. После войны играл за клубы «Крылья Советов», «Спартак» и другие. В последнее десятилетие был в Торпедо» правым защитником, тренером, получил звание заслуженного мастера спорта.
Я до 8 лет с перерывами лежала в Морозовской больнице — сказались отзвуки пережитого и последствия одного из осколочных ранений, когда вытащили из-под обломков разбомбленного дома.
Недавно мне попалась старая фотография нашего девчоночьего первого класса «Ж». Тридцать пять человек, лица у всех напряженные, как бы пришпаренные, лица военных детей, никто не улыбается. Какая разница с такими же школьными групповыми фотографиями сына и — более всего — внука! Дети из разных эпох, разных планет, разных миров.
Стиль, орфография и пунктуация автора сохранены.
